Первое произведение, переведенное на иностранный язык и напечатанное на типографском станке, самая тиражируемая и самая читаемая, но одновременно самая загадочная для современного человека книга — все это о Библии.
Специально для сайта Некрасовки создатель курса «Библейские сюжеты в литературе», кандидат филологических наук и преподаватель МГОУ Анна Войтенко делится тем, как разговор о библейских текстах помогает чувствовать себя в безопасности, объясняет, почему Священное Писание никогда не потеряет актуальности, и советует, что почитать, чтобы понимать Библию было не так трудно.
Мы, филологи, в любой ситуации понимаем, что «в начале было Слово». Особенно когда находимся на своей территории чего-либо, выраженного словом и словом описанного. Мы понимаем, что предметом не только изучения научного, а подробного, компетентного обсуждения может стать то, что нам действительно интересно. Наверное, толчок этому дал курс этнолингвистики, потому что в принципе это смежные дисциплины. Она предполагает взгляд на этнос в зеркале языка, сквозь его призму. Попутно накапливается определенный опыт общения с источником: с Ветхим Заветом и Новым Заветом. В 15 лет я в первый раз стала осознанно читать библейский текст, и это было тяжело. Просто оказалось там не то, что я себе представляла. Вот когда видишь прекрасные картины [иллюстрации к Библии] Гюстава Доре, какие-то упоминания в литературе, пересказы, Пушкинский музей, Третьяковская галерея… А потом входишь с порога в этот текст, и начинается что-то для юного ума невообразимое, пугающее.
Я сердилась, мне это было невозможно пережить, потому что мне казалось, что там все должно быть исполнено благости, какого-то умиротворения, которое в моем подростковом возрасте ко мне «оттуда» придет, а там кошмар был. Ветхий Завет, он тяжелый.
Мы остаемся теми же людьми, тем самым «вечным» человеком, который переживает те же бури, задается теми же вопросами, начиная с детства, ответы на которые есть в Библии. Наибольшие глубины затрагиваются в библейских текстах, потому что мы видим очень много пластов. Она и прекрасна, Библия, тем, что она не рафинированная абсолютно. Она же… Вот как в музыке та же «Кармина Бурана» [Карла Орфа]: она грубая, она очень настоящая.
Библейский текст не грубый, но он очень откровенный. Именно отсутствие какого-то украшательства елейного, которым, кстати говоря, грешат очень многие последующие писания (поучительная литература и прочее) и уже не вызывают доверия, потому что все теряется в этом педалировании благостного ощущения. Библия действительно говорит об эволюции, о перипетиях взаимоотношений человека и Бога. Это вечное.
Притча о блудном сыне, безусловно, вечный мотив. Песнь песней — потрясающий, недооцененный христианским миром раздел Библии. Вся восточная лирика, душная, пряная, с своеобразными выразительными образами, созвучна Песни песней. Так, колыхнулась немножечко волна, и мы чувствуем затем у Анны Андреевны Ахматовой: «От подобных оговорок Каждый вспыхнет взор… Я люблю тебя, как сорок Ласковых сестер». Последняя из Песни песней девчачья совсем: «О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы...» И там такие пронзительные строки о любви, их невозможно уже улучшить, их можно только помнить и вот этим легким штрихом свое произведение увести туда. Легкий бриз, а за ним — мощь этого океана. И мы встречаем эти «всплески» повсеместно. И Экклезиаст, безусловно: «Суета сует» и «Многое знание — многие печали». И Книга Иова, как самая горестная и в то же время заканчивающаяся упованием.
Почему целых два занятия из шести посвящены теме Апокалипсиса? Вся литература старообрядческая связана с Апокалипсисом, потому что для них он начался после церковной реформы 1650–1660-х годов, и у них впереди еще были эти три шестерки (1666 год), и изменение имени Бога… И все Средневековье было пропитано темой Апокалипсиса: на картинах Дюрера везде Апокалипсис. Это очень часто цитируемая часть Нового Завета.
Вообще, у меня есть «любимцы», которые водят за руку по всему этому огромному тексту: Клайв Стейплз Льюис, Гилберт Кит Честертон и отец Александр Мень. Чтение этих авторов никогда не бывает трудом: всегда наслаждение и беседа с мудрецом. Они не себя выпячивают, они зовут любоваться и понимать источник. Они уникальны в этом смысле.
Я очень берегу то, зачем каждый из слушателей курса пришел, и я очень хорошо знаю свое место в этой ситуации. Они все пришли не на меня, они пришли туда, где им можно получить возможность побыть в убежище… Мы договорились с самого начала: это не катехизаторский курс. То есть мы говорим о том, какие темы разбираются, о том, какие слова нам помогают лучше их понять, разбираемся с образами, которые ходят из одного места в другое. В Апокалипсисе, например, двести отсылок к Ветхому Завету. У каждого есть какое-то любимое место в этой паре: Ветхий Завет — Новый Завет, но это не значит, что они не интересуются другими. Но там им неуютно, может быть, слишком громоздко, тоже страшно, как когда-то мне.
Один из моих студентов, когда мы расходились после лекции, сказал: «После прошлого занятия у меня осталось записано тринадцать или четырнадцать вопросов к себе». Я говорю: «Что, пошел гуглить?» Отвечает: «Да, буквально приехал домой, пошел выяснять». Потому что у нас у всех свои границы незнания.
Мы рассматриваем псалмы как лирические произведения, которые связаны со всем текстом Писания. Здесь, на лекциях, нет академического, менторского тона. Для меня на третьем занятии было счастье, что начали задавать вопросы. На первом занятии я попросила задавать вопросы в конце, чтобы уходить с ними, а не отвечать сразу. Потому что я знаю себя, как буду идти домой и все лучшие ответы появятся по дороге...
Как филологу мне нравится перевод Герасима Павского, который был сделан перед синодальным переводом. Там есть приятные мелочи вроде: не «постоянно я хвалю и восхваляю», а «я пою, бряцаю Господу Богу Израилеву». Образ человека, «играющего» на Псалтири… И, действительно, пока я живу, я буду «бряцать» Ему. Какое-то снисходительное, а не патетическое отношение к себе. У меня на занятиях лежит также Новый Завет в переводе епископа Кассиана. В нем есть комментарии, которые помогают по-другому увидеть сам текст. Мы привыкли воспринимать его как монумент и из-за этого недобирать огромное количество личных отношений с ним. Например, тот момент, когда Иисус говорит фарисеям: «Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали». Выглядит это монументально, как обвинение. А когда знаешь, что в древнем семитском фольклоре это просто народная песенка, детская…
Есть прекрасная книга отца Александра Меня «Сын Человеческий». Там комментарий дан полностью. Причем эти люди, которые посвятили свою жизнь такого рода просвещению, они совершенно удивительные. Человек в осознанном возрасте принял крещение и со школьной скамьи начал собирать вырезки из журналов. Это была основа книги «Сын Человеческий». Еще школьником он представлял свой путь. Тот же самый Льюис, который прожил очень непростую жизнь и тоже вернулся в веру, будучи взрослым человеком, написал прекрасные трактаты, которые могут стать поддержкой каждому человеку.
Пушкин когда-то написал пародийную «Гавриилиаду», а потом изучал специально древнееврейский язык, чтобы читать в первоисточнике. И она у него не просто так в голове возникла: это же буквально «Орлеанская девственница» Вольтера, только русский вариант. И, кстати, на эту тему есть прекрасные лекции отца Александра Меня, в которых он говорит о Пушкине и о том, что была «Гавриилиада», но ведь был «Пророк».
С обратной переменой [в вере]— это, конечно же, Толстой... Он старался жить делами, не «простой», «пустой», верой... Если человеку обуздать этого внутреннего всезнайку, который пытается доказать, что он все должен постичь, либо это вообще неправда; если мы понимаем, что есть нечто непостижимое, то нам проще смиренно к этому относиться. Не все же нам понимать, в конце концов. Что-то надо просто принять как данность.
Какое русское произведение с отсылками к Библии я могла назвать своим любимым? Вся поэзия Анны Ахматовой, если начистоту. Я помню очень хорошо, что в школьные годы читала «Воскресение» Толстого, и меня оно потрясло. Но любимая книга и книга, которая потрясла, — это разные вещи. Для меня неудивительно, что все, что связано с внутренними отсылками к Писанию, является потом в поэзии. Из зарубежной литературы — это, конечно, Томас Харди.
Человек, живущий в культуре, сформированной священным текстом, не может быть образованным, не зная этого текста. Если мы говорим о буддистской стране, то буддизм, если говорим об Индии — индуизм… Я не представляю себе индуса, который не знает «Махабхарату» и «Рамаяну» и считает себя образованным человеком. Это восточная религия — христианство, но весь западный мир сформирован в ее рамках. Если мы не знаем Библию и Евангелие, для нас совершенно закрыто и непроницаемо все наследие литературы и пластического искусства, которое окружает нас из глубины времен.
Я знаю очень много людей, которые все советское время читали «Анну Каренину» и говорили: «Ну переведите «Мне отмщение и аз воздам»! Вообще непонятно, о чем идет речь!» И это нормально, она, героиня романа, сначала воспринималась так. Теперь — как прекрасная женщина, которая должна позволить себе жить, как ей нравится. Взгляд меняется в зависимости от потребности общества.
У меня есть любимый режиссер и мудрец — это Александр Николаевич Сокуров. С огромным пиететом к нему отношусь. Я не стремлюсь пополнять копилку фильмов, но среди любимых, безусловно, «Одиссей», сюжет которого возвращает нас к другой великой «махине»… То, что связано с классикой: тот же самый «Идиот» советский. Все эти фильмы связаны с человеческой трагедией, а в такой трагедии всегда есть цитаты из Библии.
Интервью подготовила Полина Иваницкая
