28 мая в Некрасовке поэт и прозаик Наталия Черных представит свой роман «Неоконченная хроника перемещений одежды», вышедший в издательстве «Эксмо». Вокруг книги, героиня которой — шопоголик особого типа, шопоголик без денег, будет выстроен разговор о жизни среди вещей, о девяностых и о шопинге, местом действия которого был Черкизовский рынок.
«…Рассказ мой будет о любви к Черкизону. Это была недолгая и страстная любовь. Черкизон возник внезапно, долгожданным возлюбленным, а ушел тихо, а я почти не заметила, как он ушел».
Специально для сайта Некрасовки автор рассказала о том, как писала новый роман, и о его героях, о личных покупках на Черкизоне, про свопы и коллабораты, итальянских крестьян и сокрушение идолов, а также много всего другого.
«После знакомства с Черкизоном поняла, что одежда — это пластика жизни. По ней не встречают и не провожают. В ней спасаются или гибнут».
Женщины, самоубийца, два месяца
Как отдельно вышедшая книга — это действительно дебют. Первое прозаическое произведение вышло в 2015 году, было опубликовано в журнале «Волга» (№ 3–4), роман назывался «Слабые и сильные». В этом же году в издательстве «Эксмо» в отделе религиозной литературы вышла книга «Приходские повести» (есть в Некрасовке, можно найти и заказать в электронном каталоге — прим. ред.). Это описание приходского быта, в основном жизни приходских женщин: со всякими влюбленностями, разлюбленностями, поиском, счастьем, появлением долгожданного ребенка. На эту книгу не было рецензий, но часто я слышала восторженные отзывы, что даже приходилось прятаться. Я интроверт, и когда начинается эмоциональная волна, сразу прячусь и боюсь.
«Неоконченная хроника» появилась совершенно неожиданно. Я писала для себя. Это вот как слушаешь музыку, танцуешь, что-то там делаешь, шьешь, готовишь для себя что-нибудь, что тебе есть нельзя, и вот так же писался этот роман. А потом… В 90-х был известный человек — Валерий Шулинский, он занимался журналом «Птюч», и мне сообщили, что он готовит в «Эксмо» большую серию («Неизвестные 90-е» — прим. ред.), посвященную 90-м, и я могу этот текст туда предложить. Редактор Валерия Ахметьева все это прочитала. Она взяла эту книгу и всячески, пока эта книжка не вышла, меня поддерживала.
«Мать, увидев меня на утро, устроила показательный скандал. От меня не пахло вином, не была ни накрашена, ни особенно вызывающе одета. Как все: черная юбка с разрезом политической длины, прозрачные черные колготки, розовый велюровый джемпер индийского производства с вышивкой жемчугом.
— Ты пошла не по той дорожке, — смяла она мощной рукой пачку «Золотого руна», которую я неосторожно выложила на стол. — Ты проститутка! Ты ведешь себя как проститутка».
Писалась книга невероятно быстро, месяца два. А обрабатывалась довольно долго. Сначала были фрагменты, которые я публиковала в своем фейсбуке. Например, «Очень глупая женщина». Потом появился рассказ о самоубийстве. В итоге это все стало частью книги.
Полуботинки на платформе, синтепоновое одеяло, флисовая куртка
В конце осени 2001 года были были в моде полуботинки или сапоги на очень высокой платформе, сантиметров семь. И вот я такие купила на Черкизоне за 350 рублей, они оказались очень удобными. Для сравнения — где-то в году 98-м или 99-м в переходе на Теплом Стане я купила за 500 тоже ботинки на платформе, и они лопнули при первых же морозах. А ботинки с Черкизона за 350 жили довольно долго, пока у меня не устали в них ходить ноги. Они были отданы одной девочке.
Еще, помню, было синтепоновое одеяло, служило очень долго, лет 10. Потом я его отдала маме.
Обувь я там покупала редко, в основном одежду. Был случай, когда купила целый комплект. Это была льняная юбка из грубого неряшливого льна, но невероятно стильная. Она была длинная (хотя кружева по низу ловко спорола), и я выглядела в ней фольклорно. У меня тогда были длинные волосы, ходила как «православная ведьма» или городская сумасшедшая. К юбке купила жакет, похожий на деревенскую рубаху. Еще у меня на шее всегда был шарф или платок. Я тогда любила платки. И вот эти вещи служили очень долго, пока не сели при неряшливой стирке на 60 градусах. После чего пришлось искать ребенка, на которого это можно было надеть.
«Люди гораздо требовательнее вещей. Но вещам нужна забота человека намного больше, чем человеку — забота человека. Человек может и должен обходиться без вещей. Вещи не могут без человека. Они абсолютно беспомощны».
Еще была флисовая куртка. Это было открытие. Потому что покупать теплые куртки из кожзама (а тогда очень много было таких «тяжелых» курток, утепленных искусственным мехом) и носить их было мучением. А тут появилась за 500 рублей двусторонняя теплая флисовая куртка: с одной стороны черная под «мех», а с другой стороны гладкая флисовая. Она служила долго, быстро сохла и я невероятно радовалась ей.
Черкизон меня всегда радовал. В том числе хозяйственными вещами типа штор, ковриков, посуды. Черкизон для меня всегда был «что-то». Если я ехала с Черкизона, то всегда ехала с чем-то.
На рынке «Садовод» я не была. Черкизон для меня — явление единственное и уникальное.
Две книжки Натальи Черных, которые есть в фонде Некрасовки
«Приходские повести».
Где-то с конца 90-х я стала делать записи. Меня интересовал быт, детали современного православия (Я во все это включена буквально с самого детства, у меня верующая мама). Записи в итоге собрались, фрагментарно, в книжку.
Еще я спрашивала у мамы, как было тогда, сравнивала с тем, что было 20 лет назад. Они для меня очень много значат, эти записки, это было круто. И «Неоконченные хроники» отчасти из этой работы вышли.
Сборник стихов «Из писем заложника». Расскажем о нем ниже.
«Я христианин и католик, но чтобы быть художником, ни того, ни другого не требуется»
Что я думаю об этой фразе Сальвадора Дали? Здесь важен контекст: кто ему задавал этот вопрос и как. Судя по всему, он какую-то агрессию ловил, когда ему задавали этот вопрос. Есть такая фраза, идущая от святых отцов западной церкви (повторенная западными богословами не так давно) первого или второго века. Звучит примерно так: богу не нужна религиозная поэзия, ему нужна хорошая поэзия.
Вера и поэзия — это параллельные вещи. Они могут всю жизнь идти рядом, могут взаимодействовать, но они никогда не смешиваются. Современное сознание, конечно, будет напирать, что ни того, ни другого не нужно. Такой пафос художника, которому ничего этого не надо. Ты не художник, если не думаешь о вопросах, которые выходят за совриск.
Про совриск, итальянских крестьян и сокрушение идолов
Кстати, насчет совриска. Есть такой Маурицио Каттелан, известный автор, раскрученный в мире совриска — такой папа и дедушка всем этим инсталляциям и «хеппиннингам». Он родился в какой-то итальянской глубинке, мало что читал, никакой теорией и практикой искусства не занимался, как он сам говорил. Но посмотрите, что такое итальянский крестьянин? У него же в костях Боккаччо. Он же Данте наизусть знает. Почему? Потому что кто-то из его предков наизусть Данте знал. И причем не просто из «Ада», а из «Чистилища» и из «Рая». У него же родственники наверняка либо за Дуччо, либо против Дуччо были.
У Маурицио есть одна инсталляция, где на Папу летит камень, а Папа с этим крестом падает. И вот тут интересная вещь получается. Берем книгу пророка Даниила, который видит сон, а затем Навуходоносор его вызывает и просит объяснить, что он видел. Сон пророческий: камень падает, сокрушая идола. Получается такая антиклерикальная штука, но в каком-то здоровом смысле. Потому что первенствующая церковь была невероятно харизматичной — они действительно сокрушали идолов. И они даже были очень агрессивны по отношению к самим себе: они понимали, что «не сотвори себе кумира», и умели с этим работать так, как мы сейчас себе не представляем. Для нас это только фраза, а они с этим работали. Представляете себе этот ветхозаветный закон, накопленный за несколько тысяч лет Библией, от этого избавиться было гораздо тяжелее, чем от влияния Муссолини. И весь Каттелан в этом. Он художник, он широк, но при этом он остается католиком и это интересно, он денди в отношении веры.
Конец Галереи
Для героини «Неоконченной хроники» одежда не идол. Для нее это тело. Она об этом открытым текстом говорит. Ее понимание одежды противоречит тому, что сейчас многие видят в одежде. Тем не менее, одежда для нее — это очень много. Это единственное прибежище.
Герои и героини
Насколько мне известно как автору, художник никогда не делает точной копии и никогда не делает то, что выдумано абсолютно. Всегда есть какая-то деталь, пусть небольшая, вокруг которой строится образ. Поэтому я не совру, если скажу, что здесь все натурально (диалоги, внешность, речь, поведение, ситуации, сленговые слова), но соотносить то, что получилось, с реальными людьми было бы неосторожно. Хотя некоторые имена я сохранила. Но когда пишешь, ты имеешь дело с тем, что тебе пришло, так что отличия есть.
«Кофточки были хороши тем, что разноцветные. По отдельности носить смысла не имело. Только три или четыре вместе, разных размеров. И надевать их следует так, чтобы рукав из-под рукава торчал».
Свопы, магазины, коллабораты
На свопы я не хожу. Если мне что-то нужно из одежды — я за это плачу. У меня есть пара магазинов, которые нравятся. Я не люблю секонд-хенды. Но иногда бывают случайные покупки. Когда мне вещь нравится, я не соизмеряю с бюджетом, в этом отношении я мот.
Очень много одежды можно купить через интернет.
Еще мне нравится идея «коллаборатов». Потому что дорогую одежду покупать бессмысленно или стоит покупать только в том случае, если ты по ней умираешь. Хотя сама идея обмена одежды мне тоже нравится. Люди стали ближе друг другу, они не боятся чужих вещей.
«Если нет стен — дом все равно есть. Потому что есть одежда».
У меня есть знакомая, с которой мы редко видимся. Но я ее очень хорошо чувствую, потому что я когда-то активно ее одевала, по крайней мере, пыталась. Как-то раз я забрала из ремонта свои зимние ботинки на ворсине, поехала к ней в гости, предложила примерить, они ей подошли, я ей их оставила. За ремонт ботинок я заплатила порядка 400 рублей (это было самое начало 2000-х), но я ей оставила их, потому что они были явно ее и они были ей нужны. Одежда — это такая плотная вещь.
«Обывательские вопли «это еще приличная вещь» только унижают желание одеться и преобразиться. «Приличная вещь» — это же уныние, как оно есть».
Я очень люблю читать про то, что происходит с одеждой. «Прибарахляться» — это слово из 70–80-х, сейчас даже «шопинг» не говорят. Сейчас говорят — хайп, хайпануться.
Черкизон как символ
Хроника — жанр древний. Роман построен как хроника, потому что героиня последовательно, неделя за неделей описывает то, что с ней происходит. Отчасти это «роман-становление». Если вспомним «Хронику объявленной смерти» (Габриэль Гарсиа Маркес — прим. ред.) — там тоже было объявлено, что это хроники, но речь шла о другом — это почти детектив. Вариантов хроник в мировой литературе очень много.
«И когда Черкизон закроют, начнется новая и очень непривычная жизнь. Потому что закон Черкизона — умей жить без Черкизона».
Изначально роман назывался «Черкизон», но с таким названием уже есть сериал (у меня с ним не возникли отношения), полудокументальный. И есть некий сборник сетевых документальных текстов, который тоже называется «Черкизон сегодня». Дело в том, что Черкизон был емким и ярким символом достаточно короткого времени. В 1995 году я там первый раз появилась, но еще не представляла, что это такое. А с 2001-го он уже не был так на слуху.
Про героя, завораживающий планктон и гольфстрим
Если бы я писала о герое сегодняшнего дня, это был бы молодой человек, от 27 до 32, в худи и кроссовках. Он следил бы за модой, но занимался бы компьютерными играми. Писал бы игры, создавал виртуальный мир. Наверняка он ходил бы на какие-то концерты, и я даже могу представить, что он слушает что-то типа Роберта Фриппа или Марка Алмонда. Он эстет, этот молодой человек.
Что касается современности. Ну вот, к примеру, ты такой делаешь выставку в подъезде, посвященную истории дома, и не знаешь: это событие искусства или нет? Но предполагаемый герой пошел бы на такую выставку, ему такое нравится. Но если писать роман с таким героем, при конвертации в текст многие персонажи будут выглядеть нелепо.
Знаете, как планктон путешествует на водорослях? Это невероятно красиво, особенно ночью. И отчасти напоминает, когда ты с восьмого или девятого этажа смотришь на светящиеся точки машин, стекающие вниз на ночной дороге. Точки планктона светятся, они же фосфоросодержащие. И вот они плывут-плывут-плывут, а потом приходит кит, открывает свою решетку — и все эти огоньки у него внутри. Это просто завораживающее зрелище. И все эти люди — они же не фигуры, они просто небольшие светящиеся точки. А когда течение меняется, гольфстрим заканчивается, они оседают на дно.
Сейчас само время снимает установку на личность. И вот здесь может быть драма, потому что само время снимает вопрос о драме и о личности, а это интересно. Люди пытаются смягчить напор мира, могут даже создать вязкую среду на время, но напор все равно будет усиливаться.
О современной прозе
У меня есть два имени. Это был 2007 год, я тогда работала ридером на «Русской премии». Открыла, что есть такой писатель в Киргизии Талип Ибрагимов, его книга называется «Старик и Ангел» — очень аутентичное собрание повестей. Он описывает жизнь в горах возле озера Иссык-Куль. Это книга о любви и смерти, хоть это и пошло звучит. Но рядом с именем Ибрагимова это приобретает совершенно волшебное звучание. Я была очарована. Это даже не назовешь наивностью. Это такая изначальная чистота, и при этом что-то очень соленое. Все это читать — большой труд для души, потому что изматывает.
Второе — Илья Одегов, он известен в Казахстане. Книга «Любая любовь». Прекрасные повести.
За современными авторами слежу, конечно. Но человеку, который сам производит довольно большое количество текстов, невозможно все это прочитать.
Про любовь
Любовь — это не шоколад, не нечто сладкое. Она иногда молчит, потому что у нее нет слов утешения. Утешение — это противоположность любви. Был такой поэт Евгений Латышев, у него были стихи (опубликованы в журнале «Юность», 1992) про «агрессию любви, железную поступь любви», и тогда мне хотелось сказать, что это глупость. Но мы все в 1992 слушали Летова (хотя я Летова не любила), и как-то на фоне этих песен я примирялась с этими словами. А потом дальше я поняла, что любовь — это не просто погладить по голове, принять, накормить. Ты можешь, вообще, дать человеку в жизни от ворот поворот. Но при этом любить его до конца жизни. Твоя душа всегда будет рядом с ним.
Но вот перекраивать его ты не имеешь права.
А еще любовь очень любит действие. Но если ты что-то делаешь для человека, ждать или требовать благодарности не стоит.
Все это я очень старалась выразить в «Письмах заложника». Там героиня не стремится увидеть того, ради кого пошла в заложники, не стремится построить с ним отношения, практически не думает о нем. Она пишет эти письма и очень похожа на одну из героинь «Приходских повестей» («Послушница Вера»), которая пишет 7 писем человеку, изменившему ей. А здесь героиня пишет их, вообще не думая, что они дойдут. Она живет тяжестью жизни того человека, за которого пошла в залог.
Любовь — это когда берешь человека в свой размер.
О логоцентричности
Все мы, говорящие по-русски, логоцентричны. Причем экзистенциально. Кирилл и Мефодий переводили «Евангелие от Иоанна». И для многих первыми словами, написанными на кириллице, стала фраза: «В начале было Слово, и Слово было у Бога…» И вся русскоязычная письменность крутится вокруг этого, это ядро. Хотим мы или нет — мы логоцентричны.
О фотопроекте «Идиотия»
Это фотоколлажи из фото, сделанных мной. Все материалы живые. Они делаются либо на основе селфи, либо на основе других реальных фотографий. Идея фотопроекта — внутренняя жизнь человека, которая из него выходит и выражается во внешних признаках. «Идиотия» для меня очень приятное слово, оно выражает тонкое состояние радости (не очень бурной, но подлинной и глубокой), «когда покров земного чувства снят», на грани умирания, свободное от бытовой тяжести. Поэтому в каждом полотне «Идиотии» есть напряжение между восторгом и легкой невыносимой тяжестью бытия.
Конец Галереи
О проекте «На Середине Мира»
Проект обращает внимание на разные пласты словесности. Там собираются стихи и проза разных авторов. Мой знакомый меня даже называет «мать всех графоманов». На сайте есть много публикаций, которых нигде больше нет или они появились впервые именно на моем сайте. Например, «Элегии на стороны света» Елены Шварц. Или Владимир Васильевич Державин (известный переводчик и поэт), его поэма «Первоначальные накопления» — история человечества в коммунистическом ключе, написанная прекрасными октавами.
Правила жизни
У меня никаких определенных правил нет.
Я иду на конфликт там, где считаю, что мне конфликт нужен. И наоборот.
Я не делаю те вещи, которые мне лень делать. Для меня лень — это не утилитарное понятие.
Я невероятно трудолюбива и стараюсь показывать это себе, а не людям. Потому что людям этого нельзя показывать, они этим хорошо пользуются.
Я очень не люблю находиться в покое, мне нравится движение.
