Русский философ и публицист Петр Чаадаев, создатель русской историософии, был официально объявлен сумасшедшим, целый год находился под наблюдением медиков и полиции, после чего получил статус «исцеленного», но с пожизненным запретом что-либо писать.
Все эти события произошли после публикации в 1836 году в литературно-общественном журнале («Телескоп») «Философических писем» Чаадаева. Точнее, русского перевода первого из них. Автор размышляет там о положении русского народа и его религиозном обособлении, о судьбе России и называет главные пороки русской жизни — самодержавие и крепостничество.
По его концепции, нравственность, состоящая из христианских идеалов и ценностей, — движущая сила общественного прогресса. А исторический процесс — это замысел бога, и его развитие невозможно без развития духа. Поэтому самое главное в человеке и то, чему его стоит учить, — сочетание разума и нравственности.
«Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» (из резолюции Николая I).
Известно, что эти письма созданы в период, когда Чаадаев находился в добровольном «затворничестве» в деревне.
«Чаадаев почти три года жил по большей части отшельником. Он редко выходил из дому, мало с кем виделся. К этим немногим принадлежал Пушкин, которого судьба привела в Москву почти в одно время с ним» (М.Н. Лонгинов, опубликовано в журнале «Русский вестник», 1862).
Всего писем было восемь, написаны они были на французском языке в период с 1828 по 1830 год и адресованы «сударыне» — так автор называл свою знакомую Екатерину Панову.
«Я познакомился с госпожой Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездомстве находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видаться… Все это пишу к Вашему превосходительству, потому что в городе много говорят о моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости…Что касается до того, что эта несчастная женщина теперь, в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною… конечно, скажет, что нет» (из показаний Чаадаева московскому обер-полицмейстеру Л.М. Цынскому от 7 января 1837 года, опубликованных в журнале «Мир божий», 1905).
Во время следствия Чаадаев признался, что обсуждал с ней в личных беседах разные религиозные и философские вопросы, но считает ее немного не в своем уме. И в целях ее «успокоения» придумал писать ей письма, но затем дал почитать знакомым, а тем так понравилось, что они без его разрешения отправили первый текст в «Телескоп».
А редкие встречи, на которых Чаадаев появлялся в то время, говорили о его собственном не самом радостном внутреннем состоянии.
После объявления резолюции Николая I Министром народного просвещения того века Семеном Уваровым журнал «Телескоп» был закрыт, а главного редактора Николая Надеждина отправили в ссылку.
«Философические письма» Чаадаева серьезно повлияли на развитие русской философии.
Сам автор, несмотря на запрет, в 1837 году заканчивает свою последнюю работу «Апология сумасшедшего» и надеется, что ее опубликуют хотя бы после его смерти. В этой работе он попытался «смягчить» то, о чем писал в «Философических письмах», размышляет о «толпе» и говорит свою знаменитую фразу о том, что «прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества…».
Конец Галереи
Предлагаем почитать несколько отрывков-размышлений автора на самые разные темы из «Философических писем». Найти и заказать их можно в электронном каталоге Некрасовки.
Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Можно сказать, что весь мир в движении. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни вовне, ни в вас.
Надо избавиться от всякого суетного любопытства, разбивающего и уродующего жизнь, и первым делом искоренить упорную склонность сердца увлекаться новинками, гоняться за злобами дня и вследствие этого постоянно с жадностью ожидать того, что случится завтра. Иначе вы не обретете ни мира, ни благополучия, а одни только разочарования и отвращение.
У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем.
Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете.
Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это справедливо для всех народов земли; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик.
Мы лишь с грехом пополам боремся с крайностями времен года, и это в стране, о которой можно не на шутку спросить себя: была ли она предназначена для жизни разумных существ.
На мой взгляд, нет ничего более несовместимого с правильным умственным укладом, чем жажда чтения новинок. Повсюду мы встречаем людей, ставших неспособными серьезно размышлять, глубоко чувствовать вследствие того, что пищу их составляли одни только эти недолговечные произведения, в которых за все хватаются, ничего не углубив, в которых все обещают, ничего не выполняя, где все принимает сомнительную или лживую окраску и все вместе оставляет после себя пустоту и неопределенность.
Да, я свободен, могу ли я в этом сомневаться? Пока я пишу эти строки, разве я не знаю, что я властен их не писать? Если провидение и определило мою судьбу бесповоротно, какое мне до этого дело, раз его власти я не ощущаю? Но с идеей о моей свободе связана другая ужасная идея, страшное, беспощадное следствие ее — злоупотребление моей свободой и зло как его последствие.
Пора обратиться снова к вам, сударыня. Мне, признаться, трудно оторваться от этих широких горизонтов. С этой высоты открывается перед моими глазами картина, в которой почерпаю я все свои утешения; в сладостном чаянии грядущего блаженства людей мое прибежище, когда под гнетом обступающей меня печальной действительности я чувствую потребность подышать более чистым воздухом, взглянуть на более ясное небо.
