22 июня в России — День памяти и скорби. Специально для сайта Некрасовки основатель паблика «С красной строки» Асса Новикова размышляет о некоторых тенденциях изображения Великой Отечественной войны в советском кино (1940–1980-е гг.) и литературе.
Все упомянутые в тексте литературные произведения можно найти и заказать в электронном каталоге Библиотеки имени Н.А. Некрасова.
Великая Отечественная война стала поворотным моментом в советской истории. Как это отразилось в культуре? Впервые после 1920-х годов кинематограф возвращает себе гуманистическое измерение. После казенных агиток 1930-х, шпиономании и поиска вредителей кинематограф вновь обращается к частным историям. На смену коллективу приходит личность. Фильмы зачастую снимались в эвакуации, куда не могла дотянуться бдительная рука цензора. «Простые люди» Козинцева и Трауберга, «Родные поля» Бабочкина…
Конец Галереи
Даже в названиях этих фильмов сквозит та первоочередная человечность, к которой хотели вернуться как к чистому источнику. И послевоенный кинематограф уже не мог подняться до таких высот. В сталинскую эпоху конструируется миф о мудром полководце («Третий удар», «Великий перелом», «Сталинградская битва»). Именно он выиграл войну, а не народ. Люди, прошедшие через мясорубку войны, должны забыть о своих надеждах на обновленную, прекрасную жизнь. Жизнь без страха.
После смерти Сталина возникает возможность пересмотра военной темы. Не только в кинематографе — но и в литературе. Константин Симонов в 1955 году приступает к работе над романом «Живые и мертвые». В книге Симонова с первых же страниц поражает прежде всего ощущение какой-то абсурдности, ирреальности происходящего. Даже экранизация Александра Столпера, снятая в 1964 году, не может полностью передать это чувство: «Война застала врасплох». Дальше градус безумия нарастает. Расписание отсутствовало, лес кишел людьми, армейский газетчик безуспешно ищет свою редакцию:
«— Разве вы не видите, что делается? Про какую газету вы говорите? Какая может быть теперь здесь газета? Он сказал это так, что Синцов почувствовал себя виноватым».
Какой-то затянувшийся кошмар, горячечный сон наяву. Джармушевский «Мертвец» встречает «Иваново детство» Тарковского. Потому, наверное, наиболее адекватным отражением нечеловеческого бреда войны был фильм «В шесть часов вечера после войны» (1944). Свое безумие в ответ на безумие внешнего мира. Мюзикл на войне. К войне привыкнуть невозможно. «Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. Можно только сделать вид, что ты привык…» (Симонов, «Живые и мертвые»).
«…Европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз», — писал Осип Мандельштам об эпохе после Первой мировой войны. Но точно так же были выбиты люди Второй мировой. И это чувство несло с собой не только страх, но и надежду на освобождение. Война должна принести Очищение. Человек снова ощутил себя человеком, а не только винтиком тоталитарной машины, когда защищал с винтовкой свою землю, свой дом, свою семью. Об этом писала Вера Панова в повести «Рабочий поселок»: «Решают не те, кто разбаловался, а те, кто правду несет! Обязательно должно свежим ветром повеять! Народ какую победу выиграл, братья-то и сестры?»
Конец Галереи
Война как будто бы несла упразднение привычной номенклатуры. На войне каждый был просто человеком. Даже великий Сталин. Недаром всем так запомнился один момент из его речи, обращенной к народу. Об этом у Симонова: «Сталин говорил глухо и медленно, с сильным грузинским акцентом. Один раз, посредине речи, было слышно, как он, звякнув стаканом, пьет воду. Голос у Сталина был низкий, негромкий и мог показаться совершенно спокойным, если б не тяжелое усталое дыхание и не эта вода, которую он стал пить во время речи».
В повести Веры Пановой:
«Сотников понизил голос.
— Помните, как по радио обращался: «Братья и сестры» — когда немец нас бить пошел... Как графин-то об стакан звенел — воду, значит, пил в волнении, помните?»
И чуть ли не впервые можно было открыто писать об арестах и репрессиях. В повести Пановой возвращается из тюрьмы директор завода Сотников, которого забрали как раз за смелые разговоры, за надежду на свежий ветер. В романе Симонова — это комбриг Серпилин, который был осужден в 1930-е годы. «После ошеломившего его ареста сверх первоначального, глупейшего обвинения в пропаганде превосходства фашистской армии ему предъявили уже вообще черт знает что! Его показания дважды лично запрашивал сам Ежов, и целых полгода три сменявших друг друга следователя тщетно дожидались, чтоб он подписал то, чего не было». На войне Серпилин воюет наравне со всеми и его прошлое никого не смущает.
Символично название романа — «Живые и мертвые». Отныне люди только так и делятся: «Никто из них еще не знал, что вынужденная остановка у моста, разрезавшая их колонну надвое, в сущности, уже разделила их всех, или почти всех, на живых и мертвых». Никто не знал. Автор знает. Он обладает сферическим видением, напоминающим нам о полотнах Петрова-Водкина. В фильме Столпера камера в критические моменты припадает к земле, как будто стремясь зарыться в почву. Или далеко отъезжает назад, делая фигуры людей едва различимыми. Ствол длинный, а жизнь короткая. Так говорили на войне артиллеристы. «А Синцов, завидовавший тому, что Мишка через сутки будет в Москве говорить с Машей, не знал, что через сутки Мишка не будет в Москве и не будет говорить с Машей, потому что его смертельно ранят еще утром, под Чаусами, пулеметной очередью с немецкого мотоцикла».
Конец Галереи
Синцов возвращается в Москву накануне наступления немцев. Перед его глазами — разоренная Москва, пейзаж перед концом света. «На углу Садовой Синцов споткнулся, наступив на телефонную книгу. Она валялась на мостовой, полуобгорелая и раскрытая на букве «Ц». «Цитович А.В., Цитович Е.Ф., Цитович И.А…» — наклонившись, прочел он на открытой странице и, отшвырнув книгу, поднял глаза. В стоявшей рядом автоматной будке были выбиты стекла и оборвана телефонная трубка, торчал только кусок шнура». Одни строят баррикады на улицах Москвы, другие бегут, кидая матрасы и ключи от квартир.
«— Какой тут ваш? Берите, только скорее.
Синцов подошел и стал неуверенно перебирать ключи.
— Ну, ну! — торопил его управдом, озираясь на нетерпеливо высунувшегося шофера.
— А, да хоть все берите! — крикнул он и отпустил всю связку. Синцов не удержал ее, и она со звоном упала на мостовую».
Всего этого у Столпера нет. Есть только старик Зосима, оставшийся в Москве накануне прихода немцев, засевший «как ржавый гвоздь» в своей квартире. Он безответно вопрошает Машу, жену Синцова: «Где же вы были, — я ему говорю, — военные люди? Почему товарищ Сталин про это от вас не знал, хотя бы за неделю, ну за три дня? Где же ваша совесть? Почему не доложили товарищу Сталину?»
Подобными же вопросами задаются в романе и Серпилин, и сама Маша, но никто из них не получает ответа. На эту условность особенно обращал свое внимание писатель и правозащитник Моисей Авербах в письме, которое он написал Симонову после прочтения романа: «Такие разговоры могли быть и бывали среди людей, доверявших друг другу, но считавшихся с возможностью случайной передачи их собеседником содержания разговора какому-нибудь третьему лицу. Ведь в процитированных разговорах полной откровенности не было. <…> Именно страх (который, судя по Вашему прекрасному роману, Вы хорошо понимаете) мешал людям высказывать свои взгляды не в вопросительной, а в утвердительной форме. И поэтому, когда Вы заставляете Серпилина в интимном разговоре с женой говорить: «Не понимаю, в грудь готов себя бить — не понимаю: как такой человек, как Сталин, мог не предвидеть того, что готовилось?! В то, что не докладывали, не верю!» — эти слова воспринимаются как неправда, как фальшивая нота в хорошем концерте».
В конце своего письма Авербах высказывает надежду, что в следующих частях романа у Синцова будет более правдоподобная судьба. Ведь человек, вышедший из окружения без документов и знаков отличия, не мог так просто вернуться в строй. Авербах верит, что «Синцов, несмотря на все свои доблести, попадет после войны в лагерь, получит срок и будет реабилитирован только после смерти Сталина и расстрела Берии». Как известно, его надежды не сбылись. Симонов наградил своего героя другой судьбой. Но для 1960-х даже такая, половинчатая, правда о войне казалась беспрецедентной.
«Всей правды о войне сказать невозможно, всю правду знает только народ», — подтверждал и сам Симонов. У него на полке стояло двадцать шесть томов записи бесед с солдатами. Но каждый прошедший войну стремился сказать о ней правду в меру своих сил. Этого же добивался и режиссер Сергей Микаэлян. Военная тема пронизывает все его творчество. Воспоминания о войне так или иначе возникают в фильмах «Разноцветные камешки» (1960), «Расскажи мне о себе» (1971), «Вдовы» (1976).
Конец Галереи
«Мне, чудом уцелевшему в мясорубке под Ржевом, давно хотелось рассказать о войне, увиденной глазами солдата. Из окопа. Рассказать когда-то заклейменную «окопную правду». Прежде всего — о страшных, неоправданных потерях, о неумелом командовании, о бесплодных атаках, о пехоте, о «пушечном мясе». О том, что в первую очередь и больше всего гибли самые простые люди (когда-то их называли простолюдинами)», — говорит Микаэлян о своем фильме «Сто солдат и две девушки», снятом в 1989 году. За свободной драматургией и изобразительной сдержанностью здесь скрывается та самая, окопная правда о войне. Рота солдат и две девушки-санинструкторы. Смерть и смех, все едино. Долгое прозябание в ожидании боя, бессонница и голод, смерть по колено в грязи. Единственное, чего нет в фильме Микаэляна, — это ощущения правоты. Война не права уже по факту своего существования. Она не имеет права быть. И никакой победы тут быть не может. «Вот как люди умирают, оказывается», — удивляется один из солдат, лежа на поле боя с разорванным животом. После атаки санинструктор Аля Буланина хочет выбраться на поле боя, чтобы перевязать раненых. «Куда ты, подожди, пока стемнеет», — советуют ей. И лежа на земле, Аля не видит солдатских тел, видит только туманную линию горизонта. Слышит крики солдат, доносящиеся издалека. Как будто сама земля стонет на разные голоса: «А-аа, помоги сестричка, умираю…»
Со всей беспощадностью Микаэлян показывает бессмысленность, алогичность войны. Когда солдаты бегут в атаку, чтобы тут же лечь безымянными в родную землю. Об этом писал Н. Никулин в своих знаменитых воспоминаниях о войне:
«Вперрред!!!», и все. Наконец, какой-то солдат, или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!» Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тот час же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом люди».
Победа не приносит счастья. Возможен только мучительный исход. Исход покалеченных, перебитых душ. Как это происходит в финале фильма Микаэляна, когда солдат Угольков после атаки находит свою возлюбленную, Алю Буланину. Она ранена, не может идти. Он взваливает ее себе на спину окровавленными руками. Они медленно уходят с поле боя, как два нечеловеческих уродливых существа, слитых воедино. И нет здесь никакого катарсиса.
Асса Новикова, основатель паблика «С красной строки»
